Хармс
Пресса04.11.2017
Culttrigger: Жизнь Хармса в собственном аду По утверждению исследователей, Даниил Хармс повлиял на Гребенщикова, Бутусова и даже Пелевина. В фильме поэта-обэриута сыграл польский актер Войцех Урбаньский29 августа в международном конкурсе кинофестиваля «Восток-Запад. Классика и авангард» был показан фильм «Хармс». Игровой дебют режиссера-документалиста Ивана Болотникова уже получил две награды на МКФ в Шанхае, премирован в Выборге на фестивале «Окно в Европу» и скоро примет участие в конкурсе Уральского кинофестиваля в Екатеринбурге.
Фильм населен персонажами стихов и прозы, в нем обитают неназванные по имени, но узнаваемые писатели и поэты, создавшие уникальный творческий союз ОБЭРИУ — Объединение реального искусства. Рожденное в Ленинграде авангардное искусство самых оригинальных авторов ХХ столетия в сталинскую эпоху было сломано, растоптано, но оказалось бессмертным.
Даниила Ювачева, известного под творческим псевдонимом Хармс, сыграл польский артист Войцех Урбаньский, его исполнение — безусловная удача фильма.
О Хармсе, обэриутах и многом другом наш разговор.
Ольга Галицкая: Войцех, вы впервые сыграли главную роль в кино. Довольны результатом?
Войцех Урбаньский: Безусловно, есть к чему придраться, и есть за что хвалить. Мне хочется на это смотреть как на наполовину полный стакан, а не наполовину пустой. Если чьи-то ожидания, связанные с появлением фильма о Хармсе, не оправдались, то на это можно сказать: «Вперед!». Это же личность и тема, которые давно ждут воплощения — подходи, бери, делай. Наш фильм — только начало.
О. Г.: Что для вас лично значил Хармс; когда вы начали его читать?
В. У.: Для меня Хармс — огромное путешествие во времени. Благодаря этому проекту я познакомился не только с творчеством поэта. Потрясающим открытием для меня стал Александр Введенский, вообще все обэриуты. Они подарили мне какую-то отдельную вселенную. А знакомство с Даниилом Хармсом началось с чтения его дневников.
Если мысленно оказаться в 1940 году в квартире Хармса, то понимаешь, что это был человек, который никому не нужен, очень особенный и внутренне одинокий. Это не тот знаменитый Хармс, чье имя со временем обросло легендами: он не дожил до большого успеха, не знал его. И для меня это, прежде всего, одинокий голос необыкновенного человека, которого никто, по сути дела, не слышал. Наверное, он не такого масштаба писатель как Достоевский, Чехов, я не могу сравнивать его, оценивать одинаково их значение. Но уже одно то, что у него есть такие вещи, как «Реабилитация», «Утро хорошего дня» и еще несколько стихотворений — просто поражающих, очень сильных, делает его творчество бесценным для мировой литературы.
Мое знакомство с Хармсом началось с сопереживания, сочувствия как человеку. И он для меня, прежде всего, очень близкий человек, а не великий писатель. Мне хотелось понять, что он должен был сделать, чтобы ему было хорошо, чтобы он принял себя, чтобы полюбил, мог изменить свою реальность. Мне очень нравится вопрос, которым мы заканчиваем фильм — есть ли чудо? Не знаю, насколько это получилось или нет. Кто-то после премьеры в Выборге сетовал, что мало романтики. А там романтики вообще нет; в том, что происходило. Прочтите его дневники. Жизнь Хармса — это пребывание в собственном аду, в нем самом не было никакого романтизма. В то же время у него было явное стремление к свету, он не хотел быть, что называется, «плохим». Мы все совершаем иногда плохие поступки, не желая этого, и чаще всего это относится к семье, к самым близким людям.
О. Г.: Как вы получили приглашение сыграть Хармса?
В. У.: Иван Болотников где-то увидел мою фотографию — я был тогда в Польше, ставил спектакль. Ваня поговорил со мной по Скайпу, сказал, что собирается снимать фильм о Хармсе, не хочу ли я сыграть главную роль? Стали разговаривать, общаться (это был достаточно длинный процесс, месяца два или три прошло до того момента, когда я приехал на пробы). Все это время я читал дневники Хармса, его книги, погрузился в ту эпоху. Не могу сказать, что пробы были очень удачные, но Ваня в меня поверил, утвердил на роль.
Россия, Польша, режиссура
О. Г.: И еще вы очень хорошо говорите по-русски, у вас вообще нет акцента. Ваша творческая биография, как я понимаю, давно связана и с Россией, и с Польшей?
В. У.: Да, так в моей жизни сложилось, и русский язык я люблю, стараюсь его совершенствовать. Но акцент немного все-таки есть. В Варшаве в 2006 году я закончил Театральную академию, кафедру актерского мастерства, а потом поступил к Вениамину Михайловичу Фильштинскому на режиссуру в Петербурге. И когда еще учился на третьем курсе в Варшаве, приехал на полгода на стажировку в Питер, к Юрию Михайловичу Красовскому, и влюбился в людей, в эту театральную школу, в Петербург. Поэтому, когда вернулся в Польшу заканчивать четвертый курс, играть дипломные спектакли, уже знал, что хочу быть в Питере и обязательно учиться у Фильштинского.
Ну и так получилось, что Вениамин Михайлович взял меня по индивидуальной программе, потому что тогда у него был актерский курс, а я решил стать режиссером. В результате четыре года жил и учился в Петербурге. Я люблю очень этот город, да и перспективы работы в нем были. Но когда собрался жениться, мы приняли решение вернуться в Польшу. Моя жена — актриса Магда Гурска, у нас две дочери. Старшей — шесть лет, младшей — семь месяцев. Магда тоже снималась в России, играла в сериале «В июне сорок первого» с Сергеем Безруковым, и в других. Мы с ней знакомы по Театральной академии в Варшаве, но ее творческая судьба тоже во многом связана с российскими проектами, это тоже нас как-то объединило, можно сказать.
О. Г.: На какой сцене вы ставите в Польше спектакли?
В. У.: На разных. Работал в Театре Драмы, Атенеуме. Мне хочется быть в разных местах и коллективах, это полезно для профессионального развития. Недавно у меня было четыре съемочных дня, делал спектакль для телевидения. Сейчас с автором пьесы (она моя давняя подруга) пишем сценарий, собираемся участвовать в питчинге проектов в польском Кинофонде. Я очень хочу сделать фильм для большого экрана, и больше всего меня привлекает кинорежиссура. Только ради роли Хармса я вернулся на время к актерской карьере.
Ленинград. Комната Хармса
О. Г.: Всю вещественную среду, весь мир героев «Хармса» создавал выдающийся художник кино Владимир Светозаров (к несчастью, этот фильм оказался его последней работой). Но для «Хармса» он успел сделать все, что мог. Насколько пригодилась вам работа художника в работе над ролью?
В. У.: Я очень запомнил Владимира Светозарова, все наши разговоры в курилке, на съемочной площадке. Вокруг него всегда клубились люди, собирались ученики. Он был очень открытый человек, с огромной любовью к своему делу. Для него в работе не существовало слова «нет», всегда только «да», он находил выход из любой ситуации.
У нас же был очень маленький бюджет, вообще, этот проект казался, на первый взгляд, невозможным. Мы за 22 дня сняли историческое кино с костюмами, со всеми приметами ушедшего времени. Съемки проходили в настоящей питерской квартире на Петроградской стороне. Для меня очень памятными стали несколько первых дней, когда мы снимали все, что происходило в комнате Хармса. Очень круто, что я все время находился в ней, спал там в перерывах между съемками, пока устанавливали свет. Благодаря этому я ощущал, что живу жизнью Хармса. Это было эмоциональное и материальное пространство, которое мне безусловно помогало, я чувствовал себя частью того времени.
Человек-театр
О. Г.: Некоторые из первых зрителей и критиков фильма с какой-то даже обидой сокрушаются, что в фильме много личных и запутанных взаимоотношений героя с женщинами. Хотя, если прочесть дневники Хармса, то совершенно очевидно, что его глубоко волновало все, связанное с интимной жизнью…
В. У.: Так и есть. К тому же в дневниках об этом сказано гораздо больше и откровеннее. Фильм отражает разные стороны личности Хармса, по-моему, это правильно.
О. Г.: В фильме есть сцена, когда Даниилу Ювачеву пытается поставить диагноз врач-психиатр, пожилая дама. Как вы относитесь к версии о безумии Хармса?
В. У.: Этот эпизод навеян воспоминаниями Марины, жены поэта — когда он пытается притвориться больным. В сценарии такой сцены не было, мы придумали ее за пару часов до съемок. За основу взят рассказ Хармса «О том, как меня посетили вестники». По разным причинам я для себя определил так: у него есть некая душевная болезнь. Но такая, которую он сам осознает, смотрит на нее со стороны, договаривается с ней. Это не шизофрения, когда у человека раздваивается сознание, и он теряет себя. Тут совсем другое. Похоже на то, когда у кого-то температура, и он знает об этом. Я читал много мемуаров, одни считали Хармса больным, другие не сомневались в его душевном здоровье. Он был слишком необычный человек, эксцентрик, художник, человек-театр.
О. Г.: Как, собственно, и все обэриуты. Каждый был оригинальным и в высшей степени талантливым, чуждым банальности и единообразия.
В. У.: Да! Они нравятся мне своей яркостью. Они отличались этим особым талантом — разукрашивать жизнь своей фантазией, игрой, способностью избегать обыденности, не тонуть в ней. Умели творчески преображать реальность, превращая в фантасмагорию все вокруг. Тогда не было компьютеров, не было столько разнообразных развлечений и зрелищ, как сейчас, но люди сумели в своем кругу сделать что-то удивительное и привлекательное для многих.
Прежде всего, сумели найти друг друга — в таком сильном, давящем государстве, где уж никак не поощрялось любое проявление индивидуальности и свободы. Они философствовали, сочиняли, выдумывали, мечтали, создавали свой отдельный мир. Каждый из них — герой, на самом деле. У них получалось всему этому гнету как будто бы играючи противостоять. В том страшном времени лицемерия, доносов, арестов, тюрем и лагерей, куда люди попадали по ложным обвинениям и зачастую погибали. Как это впоследствии случилось и с Хармсом. Отголоски того словно настигли меня во время съемок.
О. Г.: Каким образом?
В. У.: «Хармса» мы снимали два года назад. Тогда разгорался конфликт с Украиной. Я помню атмосферу на съемочной площадке, она была тяжелой. В том плане, что люди начали бояться. Сейчас это вроде бы чуть-чуть ушло. А тогда страх очень ощущался. Те, кто помнит Советский Союз, говорили, что самое страшное в то время было — страх перед соседом. Невозможность доверять практически любому человеку. Пока власть что угодно делает, но мы верим друг другу, мы как-то живем и не боимся. Можно примириться с трудной жизнью, с тем, что приходится решать много проблем, но, когда перестаешь доверять ближним, тут вообще все заканчивается, становится невыносимым.
Хармс. Реабилитация
О. Г.: Есть эпизоды, которые по каким-то причинам не вошли в фильм?
В. У.: В финале я очень хотел прочесть «Реабилитацию», прямо на камеру, как бы обращаясь напрямую к зрителям. Но это идея пришла вообще перед самым началом съемки, и мы уже не успевали изменить первоначальный план. Ужасно жаль. Это был бы сильный ход. Смерть Хармса, гибель обэриутов — все это настолько абсурдно, безумно, бесчеловечно, что «Реабилитация» — как раз тот самый текст, который обнажает это в полной мере. Он о том, что человек не заслужил такую чудовищную смерть, она необъяснима, ее ничем нельзя оправдать. Хармс словно говорит: я сыграю с вами в эту страшную игру, скажу, что я убивал, и я виноват во всем, во всех ваших бредовых обвинениях, теперь вы можете меня убивать.
О. Г.: Войцех, вы видели спектакль Максима Диденко «Хармс Мыр» в «Гоголь-центре»?
В. У.: Нет пока, но очень хочу посмотреть. У меня тоже был спектакль о нем — «Хармс и Ко». Точнее, спектакль-концерт, который я специально ставил к 110-летию поэта с молодыми русскими артистами и участием музыкантов группы «АукцЫон». Сыграли всего два раза — в Доме-музее Анны Ахматовой и на сцене Александринки, его снимало телевидение. Хармс в наши дни становится все более актуальной фигурой. Думаю, он еще многое поможет нам понять.
